МОЙ ДРУГ - ГЛЮК

(Продолжение, начало)

Л. Мешкомаева

 

Поутру встал я, сам себе непонятный. Все вчерашнее вроде хорошо помню, но так, будто не со мной было. За завтраком поглядывал исподтишка на Глюка, на Любку-Любушку – все, как обычно. Может, приснилось все?

Ну, пока я думал да прикидывал, благоверная моя в город собралась. С Глюком пощебетала, предложила ему побыть у нас еще денек, отдохнуть, а мне в руки список сунула, какие, значит, дела я должен сделать. Колька с матерью уехал – помогать, сумки там таскать, в очередях стоять. Через полчаса после них и Нинка засобиралась. Приоделась, накрасилась, несмотря на обещанную жару. Видать, на свидание упорхнула.

Остались мы на даче. Я и Глюк. А я и рад. Вернутся они все только завтра, значит, у меня почти сутки каникул. Нет, конечно, поручений мне дадено, как Золушке. Только что розовые кусты не сажать. Читал я когда-то дочке сказку эту, когда она маленькая была. Нравилось ей. Не знаю уж, сколько раз и читал, со счету сбился.

            Помню, дочитаешь до конца в очередной раз, а она глазками синими мне в глаза заглядывает и спрашивает: «А я тоже стану принцессой?»

            «Да ты ж не Золушка, доча - говорю, - да и принцы только в сказках бывают». Ничего не отвечала, отворачивалась.

            Да, так вот, остались мы с Глюком на даче. Солнце жарит немилосердно. Я в теньке укрылся, докуриваю, прежде чем за дела по списку приняться. Понятно, что всю эту «грамоту» я осваивать и не собирался. Так, что-нибудь поделаю, пока настроение есть.

Глюк по участку бродит, в джинсах этих своих и рубашечке клетчатой. И жара его не берет. Я помалкиваю. Думаю, спрошу что-нибудь, он как пойдет речи свои говорить – что я потом делать буду. Речи-то у него – не про сад-огород, как тут все привыкли. Заведет что-нибудь про прекрасные лучезарные создания, а кругом – соседи.

Заборов нет, живем одной «большой семьей». Объясни им потом, кто, да что, да откуда. Слева вот – Петр Егорыч. До чего мужик ушлый да пронырливый. Все про всех в садоводстве знает. Я так мыслю, ошиблась природа – ему бы бабой быть да на базаре семечками торговать. Вот уж вволю насплетничался бы.

Справа от нас – муж с женой пожилые, их тут «полковники» зовут. Кажись, он какой-то там бывший чин. Любопытные оба. Но – исподтишка. Прямо вроде ни о чем и не спрашивают, а так все – вокруг да около.

В торце участка одинокая девушка Татьяна улыбается поверх зеленой изгороди, рукой машет. Смотрю я на нее, вчерашними печалями разбуженный. Девушке тридцать шестой годок пошел, а ничего еще, в соку. Вот бы с ней…

- В соку, Ваня, в соку! Давай, пока жены нет – в самый раз успеешь, – это у меня над ухом громким басом. Глюк, конечно. Подскочил я от неожиданности, дымом поперхнулся. Кашляю, глаза слезятся.

Вскочил, в дом побежал – водой отпиваться. Глюк следом топает.

Я полкружки воды разом хватанул. Сел, дышу. Молчу.

Глюк в проеме дверном утвердился, косяк плечом подпер. Тоже молчит. Не одобряет, что ли?

- Чего, - говорю, - успевать-то?

Знаю я, конечно, о чем он, но говорю. А про себя оправдываюсь – что тут такого? Сколько мужиков гуляет, нас ведь на планете меньше, чем женского пола. Как таким вот одиноким девушкам быть? А моей благоверной вреда никакого – о чем не знаешь, того и нет. Глюк мне и говорит:

- Горазд ты, Ваня, сказки себе плести. Не знает. Все она знает, ты разве не в курсе?

Облился я тут холодным потом.

- Про кого? – спрашиваю.

А он усмехается:

- Перечислить?

- Ну, дык, - говорю, - то ж раньше.

- А теперь? – жестко так спрашивает.

Теперь. Сейчас. Сию секунду.

Молчу, думаю. Мысли странные лезут. Словно бы я в стороне стою, сам за собой наблюдаю. Вижу себя со стороны. Мужик патлатый, небритый, в руке – окурок мятый. Сидит в грязных штанах и несвежей майке. Да это ладно.

Что-то я такое почувствовал. Вроде картинка мутная была, а потом четче стала. Вроде мужик, то есть я, тот же самый сидит, но и другой какой-то. И глаза я его, то есть свои, увидел. А в глазах …

 

В самой глубине их бездонной синевы пересыпает в ладошках песок Вечности бессмертная моя душа. Песчинки шуршат, падают с одной ладошки на другую – медленно и аккуратно. Растет песчаная горка, шелестит и искрится, и чем выше становится, тем ощутимее ползет вверх по моему позвоночнику почти нестерпимая боль. Последняя песчинка замирает на мгновение на самой вершине, и в этот миг душа моя ладошки местами меняет. И боль как раз доползает до головы, и там взрывается. На вечную долю секунды я ощущаю блаженное «ничто», пока не падает на ладошку первая песчинка, за ней – вторая, и это неумолимое движение вновь будит в основании позвоночника боль. Нарастая, она заставляет тело тянутся струной и даже вроде звучать, хотя звук этот я не слышу, а чувствую где-то внутри себя.  Во второй раз боль уже не так нестерпима, и завершается странным ощущением, будто нечто, существовавшее до сих пор строго в границах моего черепа, вдруг вырвалось за них и на краткий миг объяло собой всю Вселенную. Звук внутри меня нарастает с каждой новой волной боли, бегущей по позвоночнику, и наконец я сам становлюсь этим звуком, или он становится мной. Это не имеет значения, как и все остальное, кроме Любви. Может, не имеет значения, а, может, и просто не существует – это тоже неважно. Важно только это звучание Любви во Вселенной.

Звук во мне затихает, тает, безудержно тает Любовь, я снова становлюсь самим собой. Медленно вдавливаюсь обратно в собственное бытие и понимаю, что только в нем я и жив. За его пределами меня нет. Но я бы не возражал, если бы не вернулся – там, за пределами моего бытия, есть что-то прекрасное и лучезарное, которое странным образом созвучно мне. Я понимаю, что получил незаживающую рану – смутное воспоминание о Любви, звучащей во Вселенной.

И снова вижу, как в бездонной синеве моя душа пересыпает в ладошках песок Вечности. Там же, где граничит эта чистая синева с мутной реальностью, тоска с беспокойством плещутся. Одиночество рукой призывно машет, как девушка Татьяна из-за зеленой изгороди. Я окончательно возвращаюсь в себя.

Господи, что это было? Да и со мной что? Сижу взмокший, как мышь, колени дрожат, сердце – на манер тарахтелки какой-то барабанит.

- Ты, что ли, поспособствовал? - у Глюка спрашиваю.

- Так, помог тебе чуть-чуть, - улыбается он скромно, уклончиво.

«Помог, значит, ирод. А то, чему помогал, откуда взялось?» Это я так думаю.

- А это твое, Ваня. То, чего ты знать не хочешь, от чего отворачиваешься, водкой заливаешь. Это – ты, Ваня.

Забываю все, что он в моей башке, как у себя дома. Мысли знает, картинки видит, чувства чувствует. Во жизнь пошла!

А Глюк меня по голове гладит, и голос у него – мягкий, ласковый.

- Отдыхай, - говорит, - Ваня, спи.

И вправду меня в сон потянуло. Все кругом туманом заволокло, голос его шумом ветра обернулся, шелестом листьев. Я лежал среди высокой травы на поляне, раскинувшись, как в детстве, и смотрел в высокую бездонную синеву.

Так я и уснул, сидя на стуле.

Проснулся – не знаю, через сколько. Вставать не спешу. Потому что не пойму, я проснулся или кто другой. По всему выходит, вроде я. Штаны мои, майка моя, ноги босые – тоже мои. Руку к лицу поднял, повертел. Моя рука.

Значит, я. Проснулся, сижу на стуле. В голове – ни одной мысли. Вот счастье-то!

Первое, о чем подумал, – одинокая девушка Татьяна. Как подумал, так голову в плечи втянул от волны накатившей. Что было в той волне, рассказать трудно. Жалость? Не жалость. Любовь? Не любовь. Хотел я ее? Не знаю, но это точно было что-то другое. Когда она рукой мне махала, я хотел – взять, себе. А сейчас я хотел, хотел страстно – отдать, все без остатка. Только вот что у меня есть-то?

Чувствую, я – не я. То есть, не совсем так. Себя-то помню. Иван я. Только объявился во мне еще кто-то. А, может, что-то. Не разберешь. Неуловимое, терпкое, тревожное. Будто музыка – нежная, еле слышная, и ты хочешь ее расслышать, и для этого замираешь весь, до кончиков ресниц и последнего стука сердца.

Или  – когда в ладонях воду несешь. В роднике лесном зачерпнутую. Прозрачную, свежую, в ней только что солнце умывалось. Идешь, будто плывешь, не дыша. Только бы не расплескать. Другой такой не будет никогда.

Так вот и сердце у меня в груди ладошки свои крохотные сложило и бережет в них росную каплю чего-то нового, чего во мне раньше не было. И я, вслед за сердцем своим, притих. Даже замер. Шевелиться боюсь. Слезы у меня на глаза навернулись – как жить-то теперь?

Тут и вспомнил я соломинку свою. Как заорал (про себя, конечно): «Глю-юк!»

Входит, родимый. Я на него смотрю, как на последнюю надежду свою. Слезы по щекам катятся – да хрен с ними! Сердцем чую – конец мой пришел, и только Глюк спасти меня может. Нельзя же, в самом деле, жить с этим вот новым, что сердце в ладошках качает.

А Глюк уже возле меня. Слезки мои вытирает, усмехается, правда, грустно как-то. Пусть усмехается! Лишь бы спас, родимый! А он вздохнул, взял меня за руку, как ребенка, и повел из дома. И я пошел. И ничего особенного не случилось.

Вышли мы на воздух. Я стою, дышу полной грудью. Чувствую – тает росная капля, уже почти совсем исчезла. А Глюк говорит:

- Не бойся, Ваня. Сейчас совсем пройдет. Хорошо, если хоть след останется.

Постояли мы на пороге немного, а потом я шагнул в сад. Дотопал до яблони, взял лопату, которую к стволу прислонил всего-то полчаса назад, перед тем, как сигарету в теньке выкурить.

Копал я сорок минут кряду, с остервенением, ни разу головы не поднял. Зато снова ощутил себя, без всяких росных капель и бездонных глубин в собственных глазах. Выпрямился я, вздохнул с облегчением, стал оглядываться – Глюка искать. Разглядел, наконец. Дрыхнет в гамаке в дальнем углу участка.

Подошел я, хотел позвать обедать, но не стал будить. Стоял, смотрел, как он спит – совсем, как человек. Лицо бледное, под глазами синь лежит. Или, может, это тень от яблоневых листьев? Не решился я его трогать. Присел рядом с гамаком на траву, глядел кругом и думал – что это было? Может, ничего и не было, а просто привиделось на жаре, вроде солнечного удара? Думал, проснется – спрошу. Только не вышло. Потому что отлучился я на пять минут, прихожу, а в гамаке уже никого. Опять Глюк исчез, а я так и остался гадать, было или не было…

 

 

                                                                      ***

Долго он потом не появлялся. Я уже думал, что и вообще больше его не увижу. Но нет. Просыпаюсь как-то – сидит в кресле, как тогда, в самом начале. Я так обрадовался, что ничего и сказать не смог. Сидел, смотрел на него и оттаивал. Все же тяжело мне после той дачной поездки пришлось. Раздразнил он жизнь мою, кошку полосатую, поманил чем-то незнакомым, неведомым, а сам пропал на неделю. Я даже молиться пробовал, чтобы он пришел, но, видать, накал не тот был. И вот, сидит теперь, как ни в чем не бывало.

- Ну, - говорит, - Ваня, давай, высказывай.

- Чего, - говорю, - высказывать-то?

- В чем твоя главная проблема? Чего тебе для счастья не хватает? Что тебе нужно, чтобы жизни радоваться? Чего тебе больше всего хочется?

Так вот, с места – в карьер. Зачем спрашивает? Ведь все равно читает в моей башке, как в книжке. И вопросы-то какие. В чем твоя главная проблема. У меня этих проблем… Поди разбери, которая главная. Можно сказать, сижу по уши в… проблемах, а он интересуется, чего мне надо для счастья да для радости. А хочется мне больше всего на данный момент, чтобы мне вопросов этих дурацких не задавали. Муторно от них. Разозлился я и говорю:

- Пива мне сейчас больше всего хочется.

- Ну-у, - тянет, - холодильник вон, поди, открой, будет тебе пиво.

А сам ухмыляется. Ладно, не ухмыляется, -  улыбается, еле заметно так, уголками рта. Хорошо же, золотая рыбка!

- Ладно, - говорю, - хочу мир понять.

Помолчал, книжку Колькину вспомнил и обрадовался. Ведь правда, это и есть оно, мое желание, с него-то все и началось. Хотелось мне понять, как жить в этом мире, понять все, понять что… что…ничего, сам разберется, что именно мне понять нужно. На всякий случай уточняю, как  в книжке говорилось:

- Реальность хочу увидеть или почувствовать, как там… ощутить, что ли, ну, не знаю я, что с ней, с этой реальностью, делают.

- Кто что делает. Один создает, другой отвергает, третий приукрашивает. То есть, они думают, что все эти действия производят. Но реальность, Вань, она для человека вещь невозможная.

- Ну, ты же не человек.

- А я про тебя.

Тут я заупрямился, потому что хоть в чем-то я его, наконец, озадачил.

- Ничего, - говорю, - сладим как-нибудь.

Глюк вздохнул, подумал, заулыбался и зажурчал вкрадчиво:

- Реальность, Вань, она такая сложная штука. Понять – не поймешь, почувствовать – ну, почувствуешь, а потом-то что с этими чувствами делать будешь? А уж ощущение реальности – ну, зачем оно тебе? Вот, спит человек ночью. Глубоко спит, сны прекрасные видит, а его будят ушатом ледяной водички, кричат: «Лети, а то упадешь!» и свет при этом не включают. Думаешь, реально полетишь?

Ну, меня неожиданностями да странностями не проймешь.

- Полечу, - говорю, - а то ведь падать больно.

Посмотрел он мне в глаза так внимательно, а я в ответ не смог, заскользил взглядом по окрестностям. Потому и не видел, что у него на лице было. Только слышал, как он сказал:

- Хорошо, Ваня, желание души – закон для мира. Пойдем.

Я стал было джинсы искать, а Глюк вздохнул:

- Не надо, - говорит, - мы не так пойдем. Давай руку.

Взял меня за руку, как маленького, подвел к двери в коридор, оглянулся, будто хотел что-то сказать. Но промолчал, мою руку выпустил, сам за порог в полутемь шагнул. Повернулся ко мне лицом. Руки протягивает, манит едва заметными движениями пальцев, а за ним – уж и не мой коридор, до боли знакомый, тыщу раз пройденный. Парит Глюк в такой необъятности, что даже под ложечкой грустно стало. И ждет эта необъятность, меня ждет.

- Шагай, - говорит мой ангел, - один раз шагай.

Жутко мне стало, захотелось повернуть обратно, но чувствую – уже не могу, начал уже шаг этот, хотя и стоял еще на пороге. И я шагнул.

 

Это был океан. Бездонный и безграничный во все стороны. Куда бы я ни кинул взгляд… нет, не так. Куда бы я ни протянул руку… да нет, какая там рука… да и я ли это? На какой бы точке не остановилось внимание, это был все тот же океан.

Я растворялся в нем. Каждая его точка становилась мной. Я чувствовал, как его течения струятся прохладой под моей разгоряченной кожей. Сквозь мышцы прорастал размытый водой солнечный луч, вошедший в толщу океана так давно и в такой невообразимой дали, что этого вхождения будто никогда и не было. Легкие ширились и никак не могли остановиться, вбирая в себя весь океанский простор. Сердце глухо стукнуло и затихло, слушая бесконечное эхо удара, перекликавшееся в точках воды. Воды? Это была не вода.

Когда кончики пальцев моих разведенных в стороны рук коснулись друг друга, я запаниковал. Впрочем, не так. Казалось, было что-то несуразное в таком соприкосновении, но не пугающее. И в то же время для кого-то такое было до того невозможно, что этот кто-то, обезумев, забился изо всех сил, как муха в паутине. Вот именно, обезумев. Но вот с кем это все происходило? Кто запаниковал? «Я» – что это? Затухающий звук тронутой когда-то струны? Тонущая в бесконечном океане пылинка? Всплеск волны в океане? Что такое «я»? Да и есть ли это «я»? Сомнительно в высшей степени.

Когда уже и сомнения растворились в бесчисленных точках океана, ощущение продолжалось. Только меня при этом не было. Некому стало быть.

А я перешагнул порог и оказался в коридоре. Глюк повернулся ко мне спиной и потопал в кухню. Я помнил, как он уходил попить воды и пропадал, но не стал спешить следом. Понял, что он уже ушел. Кто помнил и кто понял?

Это не имеет значения. Каждая точка океана все помнит и все понимает. Только жить с такой памятью и пониманием невозможно. Глюк был прав.

Я вздохнул, повернулся и шагнул обратно в комнату. Я знал, что забуду все. Все, кроме океана, который был бесконечно малой частицей того, чего я, Иван, не вспомню никогда. И я всегда буду тосковать и стремиться вспомнить, зная в глубине души, что хочу невозможного.

Я вошел в комнату, подобрал с пола клетчатую рубашку, а носки, брошенные с вечера, задвинул ногой под кровать. Любка ругаться будет, ну, да ладно, не впервой. Не нести же их в ванную, в бачок с грязным бельем, через давешнюю океанскую необъятность. Натянул я рубашку и плюхнулся в кресло. Сидел, думал.

Вот и все. Отбыл Глюк. На небеса обетованные. А я остался. На грешной родимой земле.

Знаю ли я теперь, как жить в этом странном мире? Нет, не пришло мне никакого понятия на этот счет. Если бы знал, понимал, так и не жил бы. Зачем?

В общем, все идет почти по-прежнему. Колька книжки свои читает, Нинка замуж собирается, благоверная моя пилит меня по привычке, правда, все реже и реже.  Все-таки я другим стал. Когда из мутных глаз алкаша какого-нибудь на улице на меня душа его вечная глянет бездонно  и страдальчески, в обморок уже не падаю. И мегеру мою Любушкой называю, и знаю, как быть, когда тело ее вслед за душой ко мне потянется. И Нинка от меня подвохов не ждет, когда с женихом чай на кухне попивает. Колька стал иногда с интересом поглядывать, но только тогда, когда я на него не смотрю.

Вроде все хорошо. Действительно хорошо. Даже передряги всякие водкой не заливаю. Так, чуть-чуть по праздникам. Настало в моей жизни спокойствие. Некоторое. Потому что рядом с ним, со спокойствием этим, поселилось странное ощущение – будто пусто вокруг меня. Вроде всех слышу, со всеми разговариваю, за руку здороваюсь, но – словно бы через дорогу или через ручей, по которому облака плывут. Что-то оставил я в том океане, а, может, наоборот, прибыток какой получил, самому пока неведомый. Думаю, проболтайся я там еще подольше, вообще, наверное, один бы в мире остался, несмотря на каждодневное общение со всеми, кому это не лень.

А в остальном – ничего не изменилось. Бывает и трудно, и тоскливо, и страшно, но никого я больше не зову. Вспоминаю Глюка, бережно и с благодарностью. Думаю, он, как и раньше, в моей башке, как у себя дома, только я этого не чую. Вот и шепчу иногда сам себе: «Это все ничего. Если уж совсем припечет, тогда позову, а пока – ничего, сладим».